картина первая
картина вторая
картина третья
картина четвертая (недописано)
Картина пятая – Белые Столбы
“И поехал я на Белые Столбы,
На братана да на психов поглядеть…”
Стали и сплавы не вдохновляли, так что на учебу постепенно забивалось, и хотя ночи по прежнему проводились в попойках и трепе с друзьями обо всем на света, днем Юрка стал зависать в Ленинке. Выяснилось, что хотя на руки философов несоветских мастей выдавали только студентам философских факультетов, видимо как морально наиболее устойчивым в следствии усердной тренировки марксизмом-ленинизмом, то в читальном зале что бы получить тоже самое, было достаточно студенческого билета МИСИС. 20-го века впрочем и там не было, но хватало и классики. Чтение философов запоем и постоянный треп с друзьями о жизни какая она есть и какой бы ее все ж хотелось видеть привело его к разработке собственной модели идеального (ну или хотя бы приличного) мира и к попыткам понять, что в мире существующем надо изменить, что бы приблизить его к заветной модели. Ничего необычного, многие из его друзей студентов занимались тем же, но он стал записывать. Несколько толстых тетрадок, которые небрежно валялись на столе в общаге. Комнаты у них пожизни не запирались, чего там запирать – институтские учебники и пару грязных рубах? В какой-то момент тетрадки пропали, впрочем через какое-то время вновь возникли на свем месте. Юрка даже внимания не обратил. Сестра к тому времени уже была завлабом на военном заводе, дама она была сильная и крутая, связей у нее было много и порой в самых неожиданных местах. Одна такая связь ей и сообщила, что братец увяз, братца обвиняют в диссидентстве и судя по всему мало ему не покажется. Диссидентом он себя не считал. Собственно и в текстах его про реальную политику ничего не было, были там философско-психологические рассуждения о природе человека восновном. Но доказывать, что ты не верблюд в тех местах и временах дело было неблагодарное, а выкручиваться как то надо было. Глупо гордо итди по этапу за юношеские философские размышления на страницах тетради, да за разговоры о том же в студенческом кругу. Сестра взяла дело в свои руки, на семейном совете постановили, что нервный срыв, попытка сиуцида и психушка лучше, чем статья и зона, тем более, что психиатр у сестры тоже знакомый был и реальное лечение не угрожало.И поехал Юрка в Белые Столбы.
Свободного места в психиатрическом стационаре для студента прямо сразу не нашлось, заведение было забито психами по завязку, знакомый психиатр, который на поверку оказался милейшей женщиной, предложил полежать несколько дней в наркологии, пока не освободится место. Наркология тех времен не практиковала психотерапию, идивидуальную или коллективную, клубов анонимных алкоголиков тоже не было, все лечение, а точнее сказать установка запрета на тесное общение с зеленым змием сводилась к антабусу. Сначала запойного протрезвляли, доводили до более менее пристойного сотояния, потом знакомили с будущим: давали антабус и предлагали испить водочки. Следуя заветом великого физиолога, для закрепления эффекта эксперимент несколько раз повторяли, не взирая на сопротивления страдальцев (а кому понравится, когда его выворачивает на изнанку по полдня, будешь тут сопротивляться), потом вшивали антабусную каплусу и выпускали на волю. Но истинный ханурик просто так не сдается, вечерами особо изнуренные антабусным воздержанием граждане повлялись на лужайке у входа в стационар, вешали себе на грудь табличу с крупной надписью «Антабус», смачно выпивали бутылку водки, и опадали без чувст, но удовлтворенные к ногам мрачных санитаров, выходивших собирать свой пахучий урожай.
Лицезрение синюшных хануриков особо не радовало, и когда Юрку наконец перевели на освободившееся место к психам, он взбодрился. У психов было куда как веселее, а после того как он познакомился теснее с некоторыми из них, то стал проводить часы в беседах, задаваясь вопросом, а так ли нормальна существующая норма. Разумеется как и во всяком психиатрическом стационаре там были и умственно отсталые, и буйные, но их держали в других палатах и Юрка туда не совался, да и кто бы его пустил. А его добрая знакомая сестры поместила в отделение с людьми странными, но интеллектом и добрым нравом не обделенными.
Один из обитателей палаты, милый дядька, инженер-связист, прибывал в больницу с пунктуальной точностью каждый год по весне с началом цветения вишни, в сопровождении добрейшей заботливой жены и красавицы дочери. Отлежав месяц, он возвращался домой к своей работе и заботливой семье. В больнице же он пел светлые песни о весне и счастливой любви, бурно и громко радовался жизни, изъяснялся в любви всем попавшим на глаза и рассказывал им как жизнь прекрасна и удивительна. Нельзя сказать, что остальные одинадцать месяцев он был угрюмым мизантропом и мрачным угрюмцем, нет, дядечка всегда был очень жизнелюбив и бодр, но в этот весений месяц он утрачивал способность к любым другим действиям кроме громкого и бурного проявления любви к окружающему миру. А началось это все весной 1945, когда молодого лейтенанта только что встретившего победу в Берлине, посадили на поезд вместе со всем его взводом и отправили через всю страну на дальний восток для завершающей битвы с Японией. И вот где-то сразу за Уралом, теплым солнечным днем, сидя на открытой платформе и глядя на проплывающие мимо кипы цветущих вишен, понял внезапно молодой содат со всей остротой и яркостью как хороша и великолепна жизни, и что радоваться этому надо и благодарить кого-то,хоть и непонятно кого, за это удивительное существование. И стал он петь и рассказыать всем как жизнь хороша и прекрасна. С поезда его естественно тут же сняли, что б не наводил смуту, попытались было поначалу обвинить в симулянстве, но оценили честную службу на передовой с начала войны и ранения, да и больно искренен уж он был в свое радости, да и помягче все стали с победой, так что отправили парня в госпиталь, где он полгода радовался жизни как сухой и сытый младенец на руках у матери, а потом понемногу пришел всебя и вернулся к нормальной жизни. И только раз в году, на цветение вишен, возвращалась к нему обратно эта переполняющая радость бытия, которую он пересиживал в Белых Столбах, на радость персоналу, которые уже привыкли к нему как к родному, и другим пациентам. А Юрка задумался с чего собственно радость жизни считается в нашем мире паталогией? Понятно, что непрерывное распевание песен некий перебор, но ведь и просто вечно счастливые люди не встречают понимания у общества, а чего стоит жизнь, если она не радует?
Второй, на всю жизнь запомнившийся обитатель палаты, провел там безвылазно уже несколько лет и несмотря на тихий нрав и разумное поведение, выписывать его оттуда никто не собирался. Он долго не хотел рассказывать Юрке о себе, мотивируя нежеланием оставлять в памяти парня, скоторым с таким удовольствием беседовал на крайне разнообразные темы (а мужик был крайне эрудирован и имел свое, порой неожиданное, но вполне себе мотивированное мнение о многих вещах) как о безумце. Но под конец, сказав, что какая разница, увидется они больше не увидятся, а думать о его истории Юрка может что хочет, рассказал, что был он космонавтом в группе предшествовавшей гагаринской, и реально первым совершил полет, вслед за которым почти сразу же совершил свой всепланетно известный полет и Гагарин. Группа была засекреченной, другие космонавты о ней не знали,а цель ее была вполне прозаична: негоже первому полету человека великой державы в космос быть провальным. Поэтому первый полет был тайно, известной немногим, и лишь после его успешной миссии, был осуществлен с огромной помпой, как тому впрочем и следовало быть, «первый» полет человека в космос. Понятно, что риск оставался риском, но вероятность удачи уже была довольно ощутима при этом раскладе. А его и его дублера вместо обещанного признания быстренько сплавили в разные психушки. Впрочем о судьбе дублера он ничего не знал наверняка, это было лишь его предположение. «Спасибо, что не в лагерь, с легкой тоской добавил он отводя, глаза, — здесь врач хорошая, не мучает, лекарств теперь уже никаких не дает, книжки вот читаю, по садику гуляю, порой люди интересные, как ты вот появляются. Жаль, да что это я, хорошо оно, что не задерживаются.» Мужик он был спортивный, каждое утро бегал по больничному парку, подтягивался на турнике и делал кучу разных сложных упраднений. Об отряде, авиации и полете рассказывал крайне правдоподобно, насколько мог судить Юрка, знание авиационных деталей после было подтверждено знакомым пилотом, , знало его историю очень мало народу, со всеми подряд он ею не делился, да с кем впрочем особо делиться в психушке. Так Юрка и не понял, был это свихнувшийся на космосе пилот, или реальной была эта история, ничто ее правдоподобию на самом деле не противоречило. С годами Юрка все больше склонялся к мысли, что история первого космонавта, встреченного им в Белых Столбах, вполне могла быть правдива.
Май и лето Юрка провел в психуше, бегая по утрам по парку, развлекаясь после разными водными процедурами, предназначенными для водотерапии (ключ от процедурной давали ему добрые медсестры), читая кучу беллетристики и книги по психатрии, которые одалживала ему главный психиатр, беседую с ней обо всем на свете (очень умная оказалась тетка, совсем не злая, и реально заботящаяся о своих пациентах), слушая истории своих загадочных сопалатников, а к осени его собственную историю замяли и можно стало вернуться на волю. Вот только нежелательный, но необходимый для госпитализации момент с суицидом прикрыть не удалось, институт как то мялся с восстановлением (Юрку успели отчислись по начавшейся было шумихе), да и не интересовали его больше стали и сплавы, тоскливо ему стало в Москве совсем, а тут объявили об новой комсомольско-молодежной стройке веке, Саяно-Шушенской ГЭС, и Юрка, прихватив рюкзак с вещами, сел на поезд Москва –Абакан.
продолжение следует…
